Прошло пять дней с того момента, как Геральт, молча, запрыгнув в седло, не дал Йеннифэр поставить точку в начавшемся споре. Чародейка швырнула ему в спину пару проклятий, возмущаясь подобным раскладом, но ведьмаку, по всей видимости, было наплевать на это. Во всяком случае, он прекрасно изобразил безразличие, повернувшись к даме спиной, а пробивать телепатией истинные мысли Белого волка, ударившего коня по бокам, переведя того в галоп, стало затруднительно – в конце концов, Йен была занята тем, что подбирала слова схожие с «холера», «засранец» и «ты крайне не прав».
А началось всё до ужаса тривиально – чародейка получила приглашение на скромный прием волшебников, человек эдак на тридцать, где вполне оправданно полагала появиться под руку с ведьмаком. Однако Геральт не разделил восторгов от грядущего званого обеда, высказав сомнения в целесообразности посещения оного своей скромной особой, коя скорее всего станет либо предметом нездорового и бестактного интереса, либо нескрываемого пренебрежения, ибо если обычных людей от ведьмаков отпугивала необразованность и суеверный ужас, то чародеям было свойственно задирать нос, расценивая борцов с чудовищами как интересный экземпляр, прямая речь которого, конечно же, не могла восприниматься в качестве осмысленной речи – так, глухое эхо черепа при ударе об него пальцем. Однако подумать обещал, и за сим уехал на охоту, дабы разогнать серое вещество и не дать мышцам застояться.
По возвращению же, не успел Геральт расседлать к коня, как к нему вышла сияющая чародейка, невесть с чего решившая, что проведя несколько дней не под её боком, ведьмак одумался, осознал поспешность решений и всенепременно выскажет согласие сопровождать даму сердца и прочих органов на банкет. Но Йеннифэр встретили отказом, пояснив, что требуется спасать народ под Альдерсбергом. Йен даже не запомнила, какую именно гадину упомянул Геральт и уж тем более не подумала о том, что каким-то там людям может понадобиться помощь, видит Хаос, она им вечно нужна. Потому что думала о том, какая же неблагодарная гадина сам ведьмак. В голову чародейки не закралось подозрения, что это всего лишь вежливый, преисполненный тактом прием, и ей следовало воспринять это не хуже, чем два предыдущих отказа. Но именно в этот день звезды на небосводе сошлись именно таким образом, что что-то в женском мозгу щелкнуло, и щелчок сей был предвестником чего-то явно нехорошего. Йеннифэр капризно поджала губы, рассудив, что Геральт сбегает не из-за надуманных обид, которые могут быть нанесены на званом обеде, а из-за того, что не желает появляться в приличном обществе под руку с чародейкой, что, разумеется, было истолковано Йен очень по-женски – не в пользу ведьмака и с прекрасным заделом для скандала по причине нанесенного тяжкого оскорбления её нежным чувствам. Слово за слово, Белый волк умудрился едко высказаться о том, что он думает в отношении большинства чародеев, и тут Йеннифэр, в полной мере относившая себя к братии магиков, оскорбилась не на шутку.
В подвале зазвенели банки с вареньем.
А Геральт подстегнул Плотву.

На пятый день Йеннифэр не то что бы остыла. Но решила, что если ведьмак так долго не возвращается, значит, либо сбежал, либо посмел помереть, оставив за собой последнее слово, – ни то, ни другое чародейку не устраивало. Поэтому Йен пришлось достать необходимые приспособления, расчистить кабинет и сканировать, сканировать, сканировать, чтобы знать к чему готовиться – убить с выдумкой за побег, высказав всё, что думает по этому поводу, или же придется сначала заняться некромантией на свой страх и риск, а потом высказаться и убить (с выдумкой, опять же). Геральт был найден мелкой точкой на опушке леса, и точка эта решительным образом не торопилась куда-то двигаться. С учетом того, что ведьмак за время, проведенное в Венгерберге, не проявлял тяги к созерцаниям высокого чистого неба, неспешно перетекающего с востока на запад, у чародейки были основания полагать, что у этого неподвижного лежания есть более прозаичные и малоприятные основания. Поэтому Йеннифэр собрала в сумку то, что могло пригодиться, перекинула её через плечо и шагнула в светящийся проем портала, чтобы выйти в сумерках на опушке леса и едва не запнувшись о примятые стебли травы, согнувшейся под действием осеннего ветра, нещадно треплющего лишенную соков поросль. Сумерки окрашивали всё в привычные осени серые тона, а последние полевые цветы, бывшие яркими точками, уже давно лежали на земле. И даже куст, под которым так удачно пристроился Белый волк, поддерживал всеобщее увядание, представляя собой убогую пародию на укрытие, ибо укрыть мог разве что опавшими листами, сморщенными и темными, шуршащими и неприятно скрежещущими краями друг о друга от легчайшего порыва. Парочка таких листков действительно обнаружились на ведьмаке, когда чародейка подошла к нему. Плотва подняла голову, но лишь на мгновение, после чего вернулась к своему занятию.
Йеннифэр же опустилась на колени по правую сторону от Геральта, попутно стягивая печатки с рук. Ведьмак не отреагировал, и Йен полезла ему за воротник, попытаться прощупать пульс. Медленно теплящаяся жилка была, но подскакивать с места и бежать обратно в Венгерберг охотник на монстров не торопился.
- Геральт! – Довольно громко произносит чародейка, потрепав того по щеке. Без удовольствия, но с определенным волнением ударила, чтобы понимать, имеются ли вообще шансы привести его в сознание.

Геральт с трудом разлепляет веки и как будто неуверенно уточняет, кто именно явился к нему в образе спасителя. Если бы чародейка не списала подобную реакцию на последствие тяжелого состояния, смешавшегося со знаменитыми ведьмачьими зельями, несущими порой больше горячки и галлюцинаций нежели заживления ран, то оскорбилась бы.
«Все не так плачевно», - шепчет внутренний голос, стоило порадоваться… Но Йен хмурится и поджимает губы. Она злится, что Геральт допустил оплошность, позволив покромсать какой-то гадине. Злится, что позволил себе оказаться под ручку со смертью. Злится, что позволила себе крикнуть проклятья ему в спину, ни на мгновение не задумавшись над тем, что это могут оказаться последние слова ему.
Нет, Йеннифэр если и радуется, то где-то глубоко-глубоко в своей темной душе. Но зато отчетливо ощущает горечь обиды, не понимая, кого именно следует сделать виноватым. И яд тут же брызжет наружу.
- А ты знаешь ещё какую-то дуру, которая будет искать тебя под кустом в лесу? – Гневно интересуется Йен. Вопрос мог бы быть риторическим, но что-то подсказывало чародейке, что она не слишком-то далека от правды, предполагая, что за ней может выстроиться предлинная очередь из страждущих залечить раны подбитому ведьмаку. И Геральту, пожалуй, следовало даже не думать о подобном, иначе можно получить тяжелой сумкой по голове и остаться под лысеющим кустиком навсегда - Йеннифэр собиралась попытаться извлечь из его памяти события охоты, дабы иметь больше сведений и изменить при необходимости план действий, ведь Белому волку явно будет затруднительно здесь и сейчас объяснить, что именно стряслось.
Привычный легкий телепатический импульс, а параллельно окидывает взглядом, есть ли что-то хуже кровавого пятна на правом боку Геральта.
Краем глаза Йеннифэр замечает, как дрогнули его губы, и тут же шикает, накрыв левой ладонь чужой рот, тем самым призывая к молчанию, - Йен слишком раздражена для словесных баталий, а значит, всенепременно ляпнет что-то, что заденет тонкую душевную организацию охотника на монстров. Но вместе с этим волшебница шепчет формулу, чтобы отдать часть силы Геральту, после мечтательных созерцаний неба на голой земле (и это в октябре!), будучи в порванной рубашке, потеряв изрядное количество крови и проведя невесть сколько времени в таком состоянии, явно не отвлекаясь на такие тривиальности как еда и вода, ведьмак должен быть рад теплу, медленно расходящемуся по всему телу и столь же медленно приглушающему некоторые естественные потребности, например, голод, но приводящему если не боевую готовность, то просто в сознание, когда можешь не только осмысленно закатывать глаза, но ещё и тяжко вздыхать и вставлять весьма ценные замечания. Однако случиться сей же момент этому всё равно было не суждено.
Йеннифэр поднимается на ноги, на ходу заткнув темные кожаные перчатки за пояс, расстегивает застежку плаща, который тут же оказывается сложен в несколько слоев и расстелен на земле. Йен вновь опускается на колени и…
Ххрусь!
Чародейка дернулась, из-за плеча покосившись в сторону леса, откуда, как ей показалось, раздался слишком подозрительный хруст сминаемых веток. Йен прищурилась, но взгляд аметистовых глаз не выцепил среди серого пейзажа ровным счетом ничего интересного, а на опушку не выскочил даже неосторожный заяц. Некоторое удивление с примесью подозрительности меж тем не сходило с чародейского лица, будто Йеннифэр недоумевала, что среди тени деревьев действительно никого нет, и гораздо меньше была бы поражена, выскочи  оттуда отряд темерских солдат в сине-белых одеждах, распевающих оды своей прекрасной стране. Ведь Темерия славная и великая настолько, что об этом должны знать все: особенно белки и мыши-полевки в аэдирнских лесах. Что же, будь так, лишние руки ей бы точно не повредили - подавали бы подорожник и расстегивали портупею, не желавшую поддаваться замерзшим женским пальцам. Но наличие темерских солдат в лесу было так же смешно, как отряд партизан в камышах, поэтому Йен тряхнула головой, откидывая со лба непослушные локоны, и вернулась к прежнему занятию. 
Несмотря на сумерки, волшебница сумела распознать пятьдесят оттенков пятен на порванной рубахе, часть которых по мере удаления от оставленной чудовищем дыры становились светлее и даже теряли благородный карминовый цвет, из-за того что засохли, но большая часть сформировалась в единую кляксу и была слишком темной и в скудном вечернем свете как будто даже лоснящейся, выдавая насколько сильно пропиталась ткань кровью. Ещё было нечто иное, но Йен предположила, что это пролитое мимо ведьмачье снадобье – оставалось надеяться, что в основном оно всё же пролилось по назначению, а не наземь.
Правой рукой чародейка схватила мужчину за запястье и приподняла, левой же подхватила под локоть и помогла переместить, уложив вдоль голенища собственного сапога. Задрать рубаху было довольно сложно, ведь у Весемира все подопечные хорошо кушали кашу, а попытка порвать ткань от края дырки голыми руками могла привести к тому, что Йеннифэр случайно заденет рану, а чародейке при всей её мстительности не хотелось делать Геральту больно таким вот образом. Наспех произнесенная формула заставляет многострадальный предмет одежды издать прощальный треск – под прочерченной указательным пальцем линии ткань расходится так, словно её расстригли ножницами. И подарок туманника предстает во всей красе, стоит Йеннифэр откинуть пропитавшуюся кровью материю.
Говорят, ведьмаки любят использовать в своих целях древний обычай, названный благозвучно правом Неожиданности. Но глядя на рану Геральта, Йеннифэр могла с уверенностью сказать, что единственное право, которое заработали потом и кровью себе борцы с чудовищами, которое было таким же неотъемлемым, как право на жизнь, – священное право хорошенько опиздюлиться (то бишь право Опиздюливания, иначе просто не назовешь) на очередной охоте, кое варьировалось от пары царапин до смерти, а потребовать осуществления законных прав ведьмаки могли преимущественно у монстров, но простой люд тоже зачастую не оставлял спасителей без награды. Кто именно помог Белому Волку в осуществлении неотъемлемого права, чародейка не знала, да и откровенно говоря, не желала знать, ибо истребляемые ведьмаками монстры чаще всего представляли малоприятное зрелище.
Йеннифэр совсем неаристократично выругалась. А потом заметила, что, к своему сожалению, оказалась права, и порция ведьмачьего снадобья не достигла цели – рана частично загноилась.
- Имела я ваше ведьмачье ремесло во все щели, слишком много проблем за слишком маленькое вознаграждение.
Произнося ставшее привычным заклинание, подносит левую руку к ране, держит долго, не отрывая, желая высечь всю дрянь за раз. Вернее будет сказать даже выжечь, ведь говорят, что ощущение не из приятных, напоминающее попытку получить вместо гнойной раны ожог. Йен косится на Геральта, но молчит. Видит, как он медленно моргает, как вздымается на вдохе грудь.
«Живой», - шепчет мысленно.
Опускает взгляд фиалковых глаз.

«Повилять хвостом можно и позже, причем любым», - раздраженно думает про себя чародейка. Мысли Геальта, что страницы книги с гравюрами, и Йен небрежно и быстро перелистывает те, на которых считает напрасным заострять внимание, например, на вполне искренней радости ведьмака. Приятно, но ни к месту - у Йеннифэр все равно нет ни времени, ни желания выказывать одобрение и уж тем более отвечать взаимностью, сидя на холодной земле в какой-то живописной глуши посреди леса.
Порой умение Геральта делать всё ровно так, как его просили не делать, впечатляло. Правда, впечатляло уже потом, сначала вызывало гнев и раздражение – по крайней мере, у Йеннифэр, которая страдала острым неприятием того, чтоб её волю исполняли не так, как чародейка велела. Отсюда и выходит, что как только Йен просит помолчать, накрыв ладонью чужие губы, господин ведьмак уже прочищает горло, дабы проявить свое красноречие. Курва.
На сей раз Йеннифэр слушала беловолосого ещё меньше, чем обычно, когда была не в духе, ибо она пыталась сосредоточиться на заклинании, неумелое применение которого могло крайне неблагоприятно сказаться на здоровье этого самого ведьмака, словившего вдруг демона словоблудия. Но Геральту, кажется, было наплевать на собственное благополучие. Собственно, чего ещё стоило ожидать от ловца на монстров, давшего себя так покромсать? Йен ненавидела, когда кто-то бурчит ей под руку, стоит над душой или слишком громко дышит в углу. Когда волшебница уходила творить, всем в округе надлежало затаиться в кустах и не делать резких движений. Поэтому-то Йеннифэр пропускает мимо ушей извинение, что в данной ситуации больше походило на исповедь, иначе всенепременно высказалась о том, что чародейка последняя, кому сдалось ведьмачье облегчение совести перед смертью, а звать священника она не будет из чисто природной вредности. Могла бы, конечно, ещё заметить, что если бы действительно так уж хотела видеть Геральта на сборище чародеев, то его отказ мало повлиял на ход событий – мужчина, кажется, уже уразумел, что настаивать и получать желаемое Йен умела как никто другой.
Слова проходят мимо, но чародейка видит, сколь неприятны ведьмаку магические манипуляции – Геральт героически молчит, выдав всего одно ругательство, благородно не распугивая воплями всех грызунов и мелкую дичь в округе. Йеннифэр видеть это тоже неприятно, но сделать она ничего не может, лишь кривит тонкие губы, что в сгущающихся сумерках теряют теплый карминовый оттенок.
Следующее заклинание отдается привычной болью в мышцах, чуть притупившейся и ставшей почти привычной за время борьбы с загноившейся раной, но главное в нем было то, что теперь можно было не опасаться иной заразы – вся отрава и гадость были изгнаны прочь из организма. И всё же Йен тянется к сумке, чтобы достать один из пузырьков темно-коричневого стекла, ибо мало какие отвары любили солнечный свет. Геральт заговорил, и чародейка сначала даже не поняла, что это не его мысли, запертые в черепной коробке, вскрыть которую не представляло труда и сколько-нибудь стоящих внимания усилий, если говорить о переносном смысле. К несчастью для ведьмака, обострение телепатических способностей бывало всякий раз, стоило Йеннифэр выйти из душевного равновесия, сейчас её тоже переполняли эмоции, пусть отчасти и противоречащие друг другу, но всё же эмоции.
Йен поднимает взгляд, холодный, злой и, в общем-то, обиженный. Но разбираться в оттенках чувств и объясняться не было никакого желания – чародейка подчинила всё одной цели, и уж потом можно будет побить посуду или что там ещё может попасться под руку.
- Тебя ранил туманник или покусал твой дружок с лютней? – Язвительным тоном поинтересовалась Йеннифэр, доставая пробку из склянки. – Если продолжишь изъясняться в такой манере, я приду к выводу, что всё же виршеплет тебя заразил смертельной заразой, имя которой поэтизм. Потом выкопаю тебе могилу, найду камень и высеку на нем: «Погиб от бесконечной драматизации, потеряв все силы созерцать сей грешный, несовершенный мир, навидавшись много чудовищ, большая часть из которых люди», - содержимое склянки орошает и рану, и землю под правым боком ведьмака, практически пустой пузырек оказывается небрежно откинут куда-то в сторону.
Йен наклоняется, чтобы осмотреть рану ещё раз, усаживается уже правым боком и не на колени, но становится слишком темно, чтобы смена положения сыграла какую-то роль. Впрочем, чародейка не думает об этом.
Она чувствует, что яд и злость закипели, и сколько бы крышечкой котелок с таким варевом не пытались прикрыть, всё это будет тщетно. Йеннифэр подается вперед, чтобы нависнуть над Геральтом, опираясь на левую руку, правой же хотела повернуть голову ведьмака к себе, но он справился без её помощи, а она понимает, что близка к попытке придушить знаменитого Белого волка. У чародейки нет устаревшего принципа, что лежачих бить нельзя, напротив, очень даже можно и нужно, нагло пользуясь всеми преимуществами, дарованными обстоятельствами, но изможденный вид Геральта не пробуждает воинственность.
- Какого дьявола, Геральт? – Шипит, а правая кисть сжимается в кулак, с силой опустившись на землю аккурат возле ведьмачьего уха. – Неужели настолько не хотелось идти? Или мое общество настолько опротивело, а иного способа отвязаться от меня не нашел? Нельзя было выбрать иной способ самоубиться? Да, упасть на собственный меч, может, и не по-ведьмачьи, но это куда гуманнее и быстрее, чем помирать от потери крови или заражения под вонючим кустом несколько дней кряду! Какого дьявола, Геральт?! – Повторяет Йеннифэр, но уже намного громче, и вот уже её правая рука натягивает воротник того, что можно с трудом назвать мужской рубахой. – Или это попытка обзавестись новым шрамом, который можно ненавязчиво демонстрировать впечатлительным бабам? Так хотелось навести марафет, что пошел заигрывать с этим сраным туманником, вместо того чтобы просто оторвать этой твари все лапы и засунуть в гузно?
Чародейка разжимает кисть, выпуская из пальцев и без того смятый ворот рубахи. Отталкивается левой рукой и выпрямляется, прикрывает глаза и делает глубокий вдох, желая успокоиться, понимая, что напряжение стоит укротить или оно выйдет фонтаном разноцветных искр, а не нужным заклинанием.
- Aen’drean ve, eveigh Aine, - отряхнув ладони, произнесла простейшую формулу, и словно бы из-под кожи появился шар света, сей же момент приманивший ярким светом какую-то мошку. Йеннифэр вновь склоняет голову, кладет обе руки на рану, делает глубокий вдох и только потом начинает зачитывать удивительно спокойным тоном витиеватую формулу – сращивать ткани процесс небыстрый, но хвала Силе, что не задеты органы. Впрочем, задень туманник что-то из ведьмачьих потрохов, то колдовать сегодня уже могло быть слишком поздно.

Отредактировано Yennefer of Vengerberg (2021-01-02 17:23:25)

Йеннифэр вытирает пот со лба, когда наконец-то рана под её руками затянулась, оставив не такой уж страшный рубец, выглядевший вполне прилично, словно прошло чуть больше недели и это не более, чем какой-то пустяк. Чародейка не знала, сколько времени прошло, но тьма, окружавшая пару, стала непрогляднее, мрачнее, и Йен заключила, что до полуночи осталось не более нескольких часов. Женщина провела правой рукой по новому шраму, осторожно, словно боялась повредить хрупкой работе. Творение рук её, действительно, в определенной степени было хрупким, но прикосновение ладони выдерживало более чем просто прекрасно. Досаждала лишь корка запекшейся крови, неприятно цепляющейся за кожу пальцев.
Чародейка привстала, чтобы наконец сменить позу. В икры тут же вонзились тысяча иголок, Йен, шипя, села к ведьмаку спиной, согнула ноги в коленях, упираясь пятками в траву - земля была еще недостаточно промерзшей, чтобы стать стоящей опорой, а посему каблуки высоких чародейских сапог чуть просели. Йеннифэр закрыла глаза, но шар магического света пробивалась и сквозь сомкнутые веки. Волшебница зажмурилась крепче и перестала подпитывать шар энергией, и тот тут же погас. Йен не желала видеть ни ведьмака, ни трижды проклятый лес и эту опушку со злосчастным подобием куста, и вступившая в свои права ночь этому потворствовала. Не видела женщина и узкую голубую полоску неба на западе, резко контрастирующую с темным полотном, где неспешно проклевывались маленькие звезды, и кроны деревьев, слившихся в черное море, то и дело идущее волнами.
Йеннифэр специально не слушала ничего, но всё же услышала. Сначала даже хотела нагрубить, резко оборвать этот поток слов, которые следовало воспринимать крайне комплиментарно, но сил хватило лишь скривить губы. А любопытство не дало закрыть сознание от чужих, слишком уж громких мыслей.
Мысли Геральта порой сливаются со словами, однако то, что звучало в голове, отличалось от последнего предложения, сказанного совсем иным тоном, как будто бы через силу. Йен повернула голову к любовнику, сощурилась, и свети сейчас солнце, можно было бы волне справедливо сказать, что сие было не необходимостью, а предвестником малоприятных речей. 
- Если бы ты хотел жить, Геральт, ты бы не сказал, что единственное отличие между мной и какой-то плотоядной тварью - запах. Меня, несомненно, много раз называли тварью, и бывало, что даже плотоядной, а поэтому мне безмерно льстит, что ты смог уловить мои лучшие черты, но я рассчитывала, что ты подметишь красивые глаза и мое добросердечие. Но я тебя услышала! Обещаю, что всенепременно положу в твою могилу склянку своих духов, чтоб ты помнил обо мне даже после смерти.
Тон Йеннифэр был негромким, можно было счесть его спокойным, приправленным толикой иронии, однако Геральт, без сомнений, научился различать оттенки настроения чародейки и не обманываться, иначе до встречи с туманником попросту не дожил бы. Поэтому если бы ведьмаку хватило сил и желания, он мог бы уловить и никуда не девшееся раздражение, сделавшееся, напротив, лишь сильнее от усталости, и издевку, только непонятно, над кем именно.
Следовало извиниться за резкость, Йен как будто бы почувствовала укол совести, ибо стоит ли требовать ясного рассудка и более поэтичных признаний от человека, что буквально полчаса назад собирался смотреть на мир по ту сторону от звезд? Пожалуй, это было в некоторой степени жестоко. Но Йеннифэр всё ещё чувствовала себя оскорбленной стороной, а посему приписывала право высказываться колко, холодно и едко. И правом этим пользовалась. Как и всегда.
И всё же она повернулась к Геральту, но в темноте чародейка видела одни лишь очертания, да выделялась белая шевелюра рубаки чудовищ.
И даже вновь склонилась над ним, устало опираясь на левую руку, правую же положила ему на лоб.
Хотя бы жара не было.
- Как самочувствие? - интересуется ровным тоном, будто несколько секунд назад не высказывала завуалированных претензий за форму благодарности и своеобразного выражения любви. Профессионально, сдержанно. Йеннифэр понимает, что и она могла что-то упустить, но ведьмачьи эликсиры, притупляющие боль, уже давно должны были потерять действие, поэтому можно было полагаться на слова вынужденного пациента.
И всё же ложится на спину. Прямо на голую землю, умостив голову на все ещё вытянутую правую руку ведьмака, не льнет, привычно закидывая половину имеющихся конечностей, а раздумывает, не отвернуться ли обиженно.
- Если успели образоваться пролежни, то ими я займусь позже. Переворачивать тебя на живот у меня не хватит сил, а тебе самому ворочаться нельзя несколько дней, чтобы не испортить все мои старания. Созерцай небо и звезды, скоро я перенесу тебя домой, - Йеннифэр закрывает глаза, делает глубокий вдох и выдох, старается успокоить мысли и саму себя, - и мне начихать, что ты не любишь порталы.
А после молчит, внезапно открывает глаза, уставившись в небо, но безмолвие длится недостаточно долго, чтобы позволить Геральту задремать.
- Я рада, что ты решил умереть от моей руки. Видит Сила, когда-нибудь твое ехидство приведет меня в такое бешенство, что так оно и случится. Но я не хочу, чтобы ты умирал. По крайней мере, ближайшие лет сто, а то и двести, - и после краткой паузы добавила, - или до тех пор, пока не отказываешься носить мне пряники.
Медленно поворачивает голову к Геральту, фокусирует взгляд на его лице. Йеннифэр и правда интересно, что он об этом думает. А в глубине души ещё и страшно, что мнения их различны.

Отредактировано Yennefer of Vengerberg (2021-02-01 16:50:44)

Геральт не повернул к ней головы, что заставило чародейку лишь внутренне напрячься, как если бы она ожидала подлого удара из-за угла. В определенном смысле, ровно так себя Йеннифэр и ощущала, поскольку излишняя откровенность, да и откровенность в целом, в её понимании выглядели сбрасыванием доспехов прямо на поле боя, дабы демонстративно навлечь на мягкое и такое уязвимое пузо меч поострее или копье, как будто в пылу сражения так мало шансов сгинуть, смешавшись с кучей изрубленных тел, вываленных кишок, отрубленных конечностей и жижи из крови и последствий храбрости, что подвела бравых воинов. Жизнь действительно нередко сравнивали с полем боя, и что там, что там, у людей был преогромнейший выбор орудий и средств, об кои можно убиться или получить иное удовлетворение мазохистической натуры. Йеннифэр не считала себя мазохисткой, более того, всё её существование с момента обучения в Аретузе, вернее будет сказать, с вполне явственного наставления, больше похожего на пендель, после неудачной попытки самолично прервать недолгий метафорический бой, было направлено на ограждение себя от какой бы то ни было боли: душевной или физической. И вот сейчас чародейка говорит то, что сродни взошедшему на плаху осужденному, упавшему перед палачом на спину и задравшему рубаху, на, мол, руби как есть, отсечением пустой головы всяко делу не поможешь.
А Геральт всё не поворачивал лица и отказывался смотреть ей в глаза.
Ведьмак говорит, но слова женщину нисколько не успокаивают. Напротив, даже умудряются противоречить реальности – эдак всем бы избегать смерти, как делает это Белый волк, радостно кидающийся на очередную тварь.
Йеннифэр на это только вздыхает, погружаясь в чужие воспоминания, навеянные жаром и ядовитыми эликсирами. И решает наконец не требовать неопровержимых доказательств, клятв и сердечных заверений, а просто поворачивается набок и придвигается к ведьмаку, осторожно, чтобы не задеть места, где еще недавно зияла рана. Кладет ладонь ему на грудь, упирается коленом в бедро, прикрывает глаза – размеренное дыхание и полуночный шорох успокаивали и погружали в дремоту.
Но порыв ветра, по-осеннему холодный, и голос Геральта не давали забыться.
Чародейка открыла глаза, взгляд фиолетовых глаз скользнул по верхушкам деревьев, крупу Плотвы, о которой тоже стоило подумать, будь она неладна. Но Геральта отчего-то заботят более философские проблемы.
- Думала, - довольно резко, нарушая размеренность и покой, сказала после молчания Йеннифэр, - до того, как стать чародейкой. Она должна была быть малоприятной.
Прошлая жизнь, что до сих пор отбрасывала тень на почти сказочное настоящее, которую так хотелось позабыть, но от себя скрыться не дано. Йен помнит, как родной отец обещал отвести в лес «эльфье отродье», негодное даже для того, чтобы быть проданным в бордель. Ненависть в его глазах не заставляла сомневаться в обещаниях, которые он давал раз за разом всё чаще и чаще, попутно отвешивая дражайшей женушке оплеухи. Если ведьмакам сызмальства внушают истину, что никто из них не умрет от старости в своей постели, но зато погибнет с оружием в руках ради благой цели, Йеннифэр до Аретузы жила с мыслью о том, что в лучшем случае замерзнет насмерть, а в худшем – её раздерут волки. А может, совершенно случайно утонет в ближайшей реке или милосердием богов свернет шею, упав с обрыва.
Но рассказывать об этом Йен не собиралась. Геральт знал лишь Йеннифэр из Венгерберга, злопамятную и самовлюбленную чародейку, а о горбатой Янке ему знать было ни к чему. Да и хотел бы он знать о ней? Ведьмак возжелал привязать к себя той, что помимо неукротимого нрава обладала тонким станом, изяществом и иными выпирающими в самом буквальном смысле достоинствами. И если Monstrum верен в описаниях, едва ли даже нечеловечески извращенный разум заинтересовал бы крестьянский уродец, забивавшийся в угол за печью, дабы не попадаться на глаза главе семейства.
Поэтому Йен резко опирается на локоть, поднимается, оттряхивая землю с одежды.
- Я не брошу твою кобылу, - бросает напоследок, не объясняя ничего. Только делает несколько шагов назад, морщит лоб, сосредотачиваясь на заклинании – требовалось знатно постараться, чтобы открыть горизонтальный портал, открыть его при этом нужно было не просто горизонтально, а со строгим соблюдением координат конечного пункта. Но о последнем узнать суждено было лишь Геральту. На его счастье, Венгерберг был достаточно близок, поэтому пересадок не требовалось – он провалился в белый овал, разверзшийся прямо под ним, чтобы упасть на кровать в доме Йеннифэр.
Плотва застригла ушами, заржала беспокойно, а Йен на это поджала недовольно губы. Она могла позволить себе купить ведьмаку хоть десять таких кобыл, но архаичные принципы представителей Школы волка не позволят Геральту принять подобное. Йеннифэр уважала его за принципиальность, но сегодня была готова устроить попирание знаменитого кодекса, сотрясая стены. Почти.
Идею с тем, чтобы самой верхом доехать до ближайшей деревни, дабы потом передать животинку кметам, что за пару монет доведут её до самого Венгерберга, чародейка откинула, ибо ей совершенно не нравилась перспектива ехать по темноте черт знает сколько времени. Поэтому придется сделать ещё одно усилие – впихнуть Плотву в портал.
Йеннифэр собирает с земли и закидывает на седло пожитки ведьмака, забудь которые и будет бесконечное ворчание о потерянных предметах, столь дорогих сердцу Геральта. После этого волшебница снимает с себя шарф и завязывает лошади глаза – даже под действием успокаивающего заклинания животное могло взбрыкнуть, чувствуя магию, а чем быстрее они пройдут через портал, тем лучше…

… Заведя в стойло Плотву, чародейка расседлывает верного боевого товарища Геральта, рассудив, что животинка и без того утомилась и не виновата в том, что её хозяин вознамерился помереть в лесу. Но при всей если не любви, то уважению к братьям меньшим, чистить кобылу Йеннифэр не намеревалась, а направилась в дом, пустив перед собой шар магического света, дабы подняться наверх и проверить, насколько верен оказался расчет.
Ведьмак действительно был обнаружен в спальне – он даже лежал на кровати и выглядел достаточно бодро для своего положения, так что можно было сделать весьма смелый вывод о том, что перемещение затронуло исключительно струны души и предпочтения Геральта. Одно плохо – пусть Йен частенько пренебрегала постелью, но всё же вид облаченного в грязную одежду мужчины на ней навевал ужас и вызывал чрезмерное неудовольствие.
- Надеюсь, ты не продолжишь рассуждать о смерти, - произносит чародейка, ухватившись за голенище, после чего стягивает с Геральта ближний к себе, правый сапог, дабы кинуть его на пол, куда тут же следует и левый, - ты знаешь, я не суеверна, но моя тонко устроенная натура не желает представлять перед сном тысячу и один способ умереть, хотя для вас, это, наверное, было заместо сказки перед сном, - женские руки уже расстегивали ремень, пуговица тоже недолго сопротивлялась, прежде чем прошмыгнуть в разрез, - мне больше нравится занимать себя нечто иным, более приятным. Полагаю, хотя бы в этом ты со мной согласишься.
Ровный тон, но несмотря на всю выказанную злость, весь сцеженный яд, взгляд уже не был полным гнева и ярости, холодным и отталкивающим. Лукавый прищур выдавал то, что ведьмаку практически простили его глупую попытку оставить за собой последнее слово. Практически, потому что целиком и полностью Йеннифэр прощала лишь одну Йеннифэр.
- Я сказала не двигаться, так лежи и не дергайся, или я брошу парализующее заклинание. Или привяжу, да так, что тебе не понравится.
Чародейка тянет на себя сначала одну штанину, а затем и вторую, те кое-как поддаются – хорошо хоть штаны были не кожаные в обтяжку, тогда проще было бы сразу резать, причем вены на себе.
Можно было бы сделать всё магией, но Йен чувствует усталость и некоторую опустошенность. К тому же сейчас её не отягощает то, что она делает, напротив, неожиданно нравится, хотя чародейка привыкла сводить хоть сколько-нибудь затруднительные телодвижения к минимуму. Сила, усвоенная и пропущенная через заклинания, является частью волшебницы, но отчего-то даже кропотливое исцеление не кажется чем-то значительнее кивка головы, а обычные жесты, привычные и, пожалуй, даже опостылевшие женам каких-нибудь пьянчуг, вызывают моральное удовлетворение и как будто только крепче привязывают чародейку к ведьмаку.
Правой ладонью осторожно касается израненного бока, склоняется, смотрит придирчиво, словно желает найти изъяны в собственной работе, и если бы не новый шрам, можно было бы сказать, что теперь отдельно взятый ведьмачий кусок выглядит даже лучше, чем прежде, но это, разумеется, не могло быть правдой. А после не выпрямляется – нависает над ведьмаком, перед тем как избавиться от остатков рубахи, смотрит в глаза, желая понять действительное состояние Геральта. Темные локоны, повинуясь движению, соскальзывают с плеч, закрывая магический свет, щекоча легким прикосновением. Но его желтые глаза всё равно поразительно отчетливо видны. Быть может, виною этому бледность, усугубленная ранением и потерей крови?